Вечер на даче

Вечерняя зарисовка дачных размышлений

Пейзаж был насквозь урбанистическим. Неровная земля под ногами была засыпана камнями, шлаком и остатками бетонных блоков. Обрамляли площадку бетонный фундамент чего-то недостроенного, пара сарайчиков, да кирпичный двухэтажный дом. Один из сарайчиков гудел монотонным низким гулом, но не приятным оперным баритоном, а, скорее, голосом фанатичного партработника на каком-нибудь нцатом съезде, вещающего по бесконечной бумажке на бесконечную тему из бесконечной серии «Как нам до.. и пере…». И как аудитория оставалась равнодушной к докладчику, так и на сарай никто не обращал внимания. Дом повернулся к нему боком, пялясь в пространство зарешеченными глазами первого этажа, и очень ему хотелось фыркнуть, но дверь оставалась закрытой. Видимо, этот дом был очень хорошо воспитан.

Мы сидели прямо посередине двора. Ветер гнал осенний воздух с настойчивостью локомотива. И были в его звуке такие же щемяще-далекие и, в тоже время, дружеско-близкие нотки, как и в перестуке колес плацкартного вагона. Осенний ветер пытался убежать в другую жизнь, где ждет его подружка весна, где он тягается силами с деревьями, пытаясь сорвать набухающие листочки, где он играет в догонялки с солнечными зайчиками в лужах. Он бежал и бежал, обволакивая нас и забирая с собой тепло наших тел. Я чувствовал себя его другом, ведь мне было не жалко для него этого тепла. Как любой друг ничего не может напрямую изменить в моей жизни, так и я ничего не мог в нем изменить. Но чувствовал, что капелька моего тепла важна для него так же, как для меня важно дружеское сочувствие, сопереживание.

В мангале горел костерок, тоже давний приятель ветра. Сгрудившись вокруг него, мы ощущали себя нью-йоркскими бомжами: закутанные в старые бушлаты, пропитанные запахами эпоксидки, влажного дерева и машинного масла, на шатких пластмассовых стульчиках, подрезанных нашими персонажами где-то в летнем кафешке под шумок осеннего свертывания, с неизменной ледяной согревающей жидкостью и скудной едой, которая и не банальная еда вовсе, а гордая закуска. Картину довершали разбросанные детали машины, инструменты, сам автомобиль, беспомощно повисший на подпорках, без передних колес и темное небо над головой, нависающее, будто мост. Редкие звезды создавали впечатление фонарей на нем, таких же далеких, как и жизнь, которая текла между ними.

Я пел, негромко звучала гитара. Нет, не зря ее форма схожа с формой женщины — она дарит то тепло и ласку, ту нежность, которой ждешь от любимой, но боишься попросить напрямую. Отвечая на прикосновения пальцев именно так, как тебе в этот момент жизненно необходимо, до краев заполняя собой открытую навстречу душу, бросая то в жар, то пуская мурашки по коже делает гитара жизнь осмысленной. Каждая песня как одна маленькая жизнь, каждая струна, как нить судьбы: мало ли за какую дернешь… Я пел, я жил, я вдыхал и выдыхал, я смотрел и видел, я слушал и слышал. Мое я собралось со всех моих личностей в одном месте и рождалось заново вместе с песней. Оно вырывалось наружу паром изо рта — это кипел мой внутренний мир, стерилизуя те острова и континенты, которые оказались загажены, засижены, залапаны. Я пел много, пел досыта. Наверно, нью-йоркские бомжи испытывают такое же чувство сытости, забравшись в бесхозный продуктовый склад, какое испытывал я в тот вечер.

Уже из дома, глянув в окошко на то место где мы сидели, я увидел угольки костра, которые зарывались в пепел, устраиваясь на ночь. Точь в точь, как моя душа, такая же раскаленная, яркая, обжигающая и такая же беззащитная.